Иосиф Александрович Бродский (1940—1996) — советский поэт, эссеист, драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года, поэт-лауреат США 1991-92 гг.
Иосиф Бродский родился 24 мая 1940 г. в Ленинграде в еврейской семье. Отец был военным фотографом, мать — переводчицей. Окончил школу-семилетку, работал на заводе, в морге, в котельной, участвовал в геологических экспедициях. Первая публикация стихов Бродского в советской печати — стихотворение «Баллада о маленьком буксире» (журнал «Костёр», 1962, № 11). К тому же времени относятся переводы Бродского из the Beatles. С конца 1950-х стихотворения и поэмы Бродского широко распространяются в самиздате. Анна Ахматова, с которой он познакомился в 1962, считала его крупнейшим из поэтов молодого поколения.
В 1964 был обвинён в тунеядстве советскими властями. Суд, заседания которого были записаны Ф. Вигдоровой и составили содержание вышедшей в самиздате «Белой книги», приговорил его к пяти годам высылки в деревню Норенскую Архангельской области, но наказание было отменено после отбытия полутора лет под давлением мировой общественности (в частности, после обращения к советскому правительству Жана Поля Сартра и ряда других зарубежных писателей).
Бродский был выслан из СССР в июне 1972 г. в Вену. Там, в Австрии, он был представлен У.Одену, по приглашению которого впервые участвовал в Международном фестивале поэзии (Poetry International) в Лондоне в июле 1972 г. В тот приезд знакомится и с Исайей Берлиным.
Через месяц после этого начинает работать в должности приглашенного профессора на кафедре славистики Мичиганского университета в г. Анн-Арбор: преподает историю русской литературы, русской поэзии XX-го века, теорию стиха. В 1981 г. переезжает в Нью-Йорк. Продолжая писать на английском языке, получил широкое признание в научных и литературных кругах США и Великобритании, удостоен Ордена Почетного легиона во Франции. Занимался литературными переводaми (в частности, перевёл на русский язык пьесу Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы»).
В 1986 г. написанная по-английски книга Бродского «Less than one» («Меньше единицы») признается лучшей литературно-критической книгой года в США. В 1987 Бродский стал лауреатом Нобелевской премии по литературе, которая была присуждена ему за «всеобъемлющее творчество, насыщенное чистотой мысли и яркостью поэзии». Являлся также лауреатом стипендии Макартура, Национальной книжной премии. Был назван Библиотекой Конгресса поэтом-лауреатом США.
Несмотря на его прижизненные публикации в СССР, многочисленные приглашения и даже присвоение звание Почётного гражданина Санкт-Петербурга, Бродский так и не приехал ни в Советский Союз, ни в Россию.
Памятник И. А. Бродскому в Санкт-Петербурге
Умер во сне от инфарктa 28 января 1996 г. в Нью-Йорке. Похоронен в Венеции на кладбище Сан-Микеле. В ноябре 2005 г. во дворе филологического факультета Санкт-Петербургского университета по проекту К. Симуна установлен первый в России памятник И. А. Бродскому.

Добавлено (04.04.2007, 03:40)
---------------------------------------------
И.Бродский
Напутствие.

Дамы и господа!
Пойдете ли вы по жизни дорогой риска или благоразумия, вы рано или поздно столкнетесь с тем, что по традиции принято называть Злом. Я говорю не о персонаже готических романов, а как минимум о реальной общественной силе, которая никоим образом вам неподвластна. И ни благие намерения, ни хитроумный расчет не избавляют от неизбежного столкновения. Более того, чем осторожнее и расчетливее вы будете, тем более вероятна встреча и тем болезненней будет шок. Жизнь так устроена, что то, что мы называем Злом, поистине вездесуще, хотя бы потому, что прикрывается личиной добра. Оно никогда не входит в дом с приветственным возгласом: "Здорово, приятель! Я - зло", что, конечно, говорит о его вторичности, но радости от этого мало - слишком уж часто мы в этой его вторичности убеждаемся.
Поэтому было бы весьма полезно подвергнуть как можно более тщательному анализу наши представления о добре, образно говоря, перебрать гардероб и посмотреть, что из одежд приходится незнакомцу впору. Это займет немало времени, но время будет потрачено отнюдь не зря. Вы будете ошеломлены, узнав, сколь многое из того, что вы считали выстраданным добром, легко и без особой подгонки окажется удобным доспехом для врага. Возможно, вы даже усомнитесь, не есть ли он ваше зеркальное отражение, ибо всего удивительнее во Зле - его абсолютно человеческие черты. Так, например, нет ничего легче, чем вывернуть наизнанку понятия о социальной справедливости, гражданской добродетели, о светлом будущем и т. п. Вернейший признак опасности здесь - масса ваших единомышленников, не столько из-за того, что единодушие легко вырождается в единообразие, сколько по свойственной большому числу слагаемых вероятности опошления благородных чувств.
Не менее очевидно, что самая надежная защита от Зла в бескомпромиссном обособлении личности, в оригинальности мышления, его парадоксальности и, если угодно - эксцентричности. Иными словами, в том, что невозможно исказить и подделать, что будет бессилен надеть на себя, как маску, завзятый лицедей, в том, что принадлежит вам и только вам - как кожа: ее не разделить ни с другом, ни с братом. Зло сильно монолитностью. Оно расцветает в атмосфере толпы и сплоченности, борьбы за идею, казарменной дисциплины и окончательных выводов. Тягу к подобным условиям легко объяснить его внутренней слабостью, но понимание этого не прибавит силы, если Зло победит. А Зло побеждает, побеждает во многих частях мира и в нас самих. Глядя на его размах и напор, видя - в особенности! - усталость тех, кто ему противостоит, Зло ныне должно рассматриваться не как этическая категория, а как явление природы, и исчислять его в пору не единичны- ми наблюдениями, а делать карты по образцу географических. И я обращаюсь к вам с этой речью не потому, что вы полны сил, молоды и ваши души чисты. Нет, чистых душ нет среди вас, и вряд ли вы найдете в себе силу и стойкость для очищения. Моя цель проста. Я расскажу вам о способе сопротивления Злу, который, может быть, однажды вам пригодится; о способе, который поможет вам выйти из схватки если не с большим результатом, то с меньшими потерями, чем вашим предшественникам. Я, разумеется, буду говорить о знаменитом <подставь левую щеку>. Я исхожу из того, что вам известно, как толковали этот стих из Нагорной проповеди Лев Толстой, Махатма Ганди, Мартин Лютер Кинг и многие другие. Следовательно, я исхожу из того, что вам знакома концепция пассивного непротивления и ее главный принцип - воздаяние добром за зло, т. е. отказ от мщения. При взгляде на мир сегодня невольно приходит на ум, что этот принцип, мягко говоря, не получил повсеместного признания. Причин здесь две. Во- первых, он применим в условиях хоть минимальной демократии, а это как раз то, чего лишены восемьдесят шесть процентов людей Земли. Во-вторых. здравый смысл подсказывает пострадавшему, что, подставив другую щеку, и не отомстив, он добьется в лучшем случае моральной победы, то есть чего-то неощутимого. Естественное желание подставить себя под второй удар подкрепляется уверенностью, что это только разгорячит и чсилит Зло и что моральную победу противник припишет себе.
Но есть другие, более серьезные поводы для сомнений. Если первый удар не вышиб дух из потерпевшего, он может задуматься над тем, что, подставив другую щеку, он растравляет совесть обидчика, не говоря о его бессмертной душе. Моральная победа может оказаться не такой уж моральной, потому что страдающий часто склонен к самолюбованию и, кроме того, страдание возвышает обиженного, дает ему превосходство над врагом. А как бы ни был зол ваш недруг, он - человек, и, нс умся возлюбить ближнего, как самого себя, мы все же знаем, что зло начинается там, где человек начинает полагать себя лучше других. (Не потому ли вы получили первую пощечину?) Так что, кто подставляет другую щеку, тот, самое большее, сводит на нет успех противника. "Смотри,- как бы говорит вторая щека,- ты мучаешь только плоть. Тебе не добраться до меня, не сокрушить мой дух". Правда, это и в самом деле, может раззадорить обидчика.

Добавлено (04.04.2007, 03:41)
---------------------------------------------
Двадцать лет назад в одной из многочисленных тюрем на севере России произошла следующая сцена. В семь часов утра дверь камеры распахнулась, и вертухай обратился с порога к заключенным:
- Граждане! Коллектив ВОХР вызывает вас на социалистическое соревнование по рубке дров, сваленных у нас во дворе.
В тех краях нет центрального отопления, и органы УВД взимают своеобразный налог с лесозаготовителей в размере одной десятой продукции. В момент, о котором я говорю, двор тюрьмы выглядел точно, как дровяной склад: груды бревен громоздились в два и три этажа над одноэтажным прямоугольником самой тюрьмы. Нарубить дрова было, конечно, необходимо, но таких социалистических соревнований раньше не было.
- А если я не буду соревноваться? - спросил один заключенный.
- Останешься без пайка,- ответил страж.
Раздали топоры, и дело пошло. Узники и охрана вкалывали от души, и к полудню все, в первую очередь изголодавшиеся зеки, выдохлись. Объявили перерыв, все сели перекусить, кроме заключенного, который спрашивал утром об обязательности участия. Он продолжал рубить. Все дружно над ним смеялись и острили в том духе, что вот-де, говорят, будто евреи хитрые, а этот - смотри, смотри... Вскоре работа возобновилась, но уже с меньшим пылом. В четыре у охранников кончилась смена. Чуть позже остановились и зеки. Лишь один топор по-прежнему мелькал в воздухе. Несколько раз ему говорили "хватит", и заключенные, и охрана, но он не обращал внимания. Он словно втянулся и не хотел сбивать ритм или уже не мог. Со стороны он выглядел роботом. Прошел час, два часа, он все рубил. Охрана и заключенные смотрели на него пристально, и глумливое выражение на лицах сменилось изумлением, затем страхом. В половине восьмого он поло- жил топор, шатаясь, добрел до камеры и заснул. В остаток срока, проведенного им в тюрьме, ни разу не организовывалось социалистическое соревнование между охраной и заключенными, сколько бы дров ни привозили в тюрьму.
Наверное, тот парень выдержал это - двенадцать часов рубки без. перерыва - потому, что был молод. Ему было двадцать четыре года, чуть больше, чем вам сейчас. Но думаю, что в основе его поведения лежало нечто иное. Не исключено, что он, как раз потому, что был молод, помнил Нагорную проповедь лучше, чем Толстой и Ганди. Ибо зная, что Сын человеческий обычно изъяснялся трехстишиями, юноша мог припомнить, что соответствующее решение не кончается на
Кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую, а продолжается через точку с запятой: И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; И кто принудил тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два.
В таком виде строчки Евангелия мало имеют отношения к непротивлению злу насилием, отказу от мести и воздаянию добром за зло. Смысл этих строк никак не в призыве к пассивности, а в доведении зла до абсурда. Они говорят, что зло можно унизить путем сведения на нет его притязаний вашей уступчивостью, которая обесценивает причиняемый ущерб.
Такой образ действий ставит жертву в активнейишую позицию - позицию духовного наступления. Победа, если она достигнута, не только моральная, но и вполне реальная. Другая щека взывает не к совести обидчика, с которой он легко справится, но ставит его перед бессмысленностью всей затеи - к чему ведет всякое перепроизводство. Напоминаю вам, что речь не идет о честной схватке. Мы обсуждаем ситуацию, когда изначально силы противников не равны, когда нет возможности ответить ударом на удар и обстоятельства все против тебя. Другими словами, мы говорим о черной минуте жизни, когда моральное превосходство над врагом не утешает, а враг слишком нагл, чтобы будить в нем стыд или крупицы чести, когда в мшем распоряжении - собственные ваши лицо, одежда да две ноги, готовые прошагать, сколько надо. Здесь уже не до тактических ухищрений. Подставленная вторая щека - это выражение сознательной, холодной, твсрдой решимости, и шансы на победу, сколь бы м~пы они ни были, прямо зависят от того, всс ли вы взвесили. Поворачиваясь щекой к врагу, вы должны знать, что это только начало испытаний, как и цитаты, и должны собрать- ся с духом для прохождения всего пути - вссх трех стихов из Нагорной проповеди. В противном случае вырванная из контекста строка приведст вас лишь к увсчьк). Строить этику на оборванной цитате значит либо накликать беду на свою голову, либо обратиться в умственного буржуа, размякшего в уюте убеждений. В любом из этих двух случаев (из них второй, в компании всех благородных поначалу и обанкротившихся потом движений по крайней мере не лишен приятности) вы отступаете перед Злом, отказываясь обнажить его слабость. Ибо, позвольте опять напомнить, Злу присущи абсолютно человеческие черты. Этика, построенная на оборванной цитате, изменипл в Индии после Ганди разве что цвет кожи правитснсй. А голодному безразлично, из-за кого он голоден. Пожалуй, он предпочтет обвинить в своем горестном положении белого, а не собрата, потому-то социальное зло тогда приходит откуда-то извне и, может быть, окажется менее гнетущим. Когда - враг - чужой, то остается почва для надежд и иллюзий. Так же и в России, этика, основанная Толстым на оборванной цитате, в большиой стсисни подорвала решимость народа в борьбе с полицейским государством. Что воспоследовало, известно: за шесть десятилетий подставленная щека и все лицо народа обратились в один огромный синяк, и государство, уставшее от бесчинств, в конце концов стало попросту плевать в него. Как и в лицо всему миру. Так что, если вы захотите применить христианское учение на практике и на языке современности истолковать слова Христа, вам не обойтись тарабарским жаргоном современной политики. Вам надлежит усвоить первоисточник умом, если не сердцем. В Нем было значительно меньше от доброго человека, чем от Духа Святого, и опираться на Его доброту в ущерб Его философии смертельно опасно.
Признаюсь, мне отчасти неловко толковать об этих материях, потому что подставлять или не подставлять другую щеку в конечном счете каждый решает сам. Борьба идет без свидетелей. Ее орудием служит твое лицо, твоя одежда, твоим ногам предстоит шагать. Советовать, тем более указывать, как распорядиться этим достоянием, не то чтоб нсдоичстимо, но безнравственно.. Все, к чему я стремлюсь, это освободить вас от словесного штампа, который подвел столь многих и принес так мало пользы. И еще я бы хотел заронить в вас мысль, что пока у вас есть лицо, рубашка, верхняя одежда и ноги, не безнадежен и беспросветный мрак.
И, наконец, важнейшая причина ставит того, кто говорит вслух об этом, в неловкое положение - и это не одно только по-человечески понятное нежелание слушателя смотреть на себя, юного и отважного, как на потенциальную жертву. Нет, это просто трезвый взгляд на людей и понимание, что и среди вас, в этой аудитории, есть потенциальные палачи, а раскрывать военную тайну перед врагом - плохая стратегия. Снимает же с меня обвинение в невольном предательстве или, еще хуже, в механическом переносе сиюминутного статус-кво в будущее надежда, что жертва будет всегда хитрее, сообразительнее и предприимчивее своего палача. И это даст ей надежду на выигрыш.

Уильямс-колледж, 1984 г.
Из книги прозаических эссе

"Меньше единицы" (Нью-Йорк, 1985 г.)

Добавлено (06.04.2007, 15:19)
---------------------------------------------
Пилигримы

"Мои мечты и чувства в сотый раз
Идут к тебе дорогой пилигримов"
В. Шекспир

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.

1958

Добавлено (09.04.2007, 01:58)
---------------------------------------------
Через два года

Нет, мы не стали глуше или старше,
мы говорим слова свои, как прежде,
и наши пиджаки темны все так же,
и нас не любят женщины все те же.

И мы опять играем временами
в больших амфитеатрах одиночеств,
и те же фонари горят над нами,
как восклицательные знаки ночи.

Живем прошедшим, словно настоящим,
на будущее время не похожим,
опять не спим и забываем спящих,
и так же дело делаем все то же.

Храни, о юмор, юношей веселых
в сплошных круговоротах тьмы и света
великими для славы и позора
и добрыми -- для суетности века.

1960

Добавлено (15.04.2007, 17:49)
---------------------------------------------
* * *

Твой локон не свивается в кольцо,
и пальца для него не подобрать
в стремлении очерчивать лицо,
как ранее очерчивала прядь,
в надежде, что нарвался на растяп,
чьим помыслам стараясь угодить,
хрусталик на уменьшенный масштаб
вниманья не успеет обратить.

Со всей неумолимостью тоски,
с действительностью грустной на ножах,
подобье подбородка и виски
большим и указательным зажав,
я быстро погружаюсь в глубину,
особенно устами, как фрегат,
идущий неожиданно ко дну
в наперстке, чтоб не плавать наугад.

По горло или все-таки по грудь,
хрусталик погружается во тьму.
Но дальше переносицы нырнуть
еще не удавалось никому.
Какой бы не почувствовал рывок
надежды, но (подальше от беды)
всегда серо-зеленый поплавок
выскакивает к небу из воды.

Ведь каждый, кто в изгнаньи тосковал,
рад муку, чем придется, утолить
и первый подвернувшийся овал
любимыми чертами заселить.
И то уже удваивает пыл,
что в локонах покинутых слились
то место, где их Бог остановил,
с тем краешком, где ножницы прошлись.

Ирония на почве естества,
надежда в ироническом ключе,
колеблема разлукой, как листва,
как бабочка (не так ли?) на плече:
живое или мертвое, оно,
хоть собственными пальцами творим, --
связующее легкое звено
меж образом и призраком твоим.

май 1964

Добавлено (13.05.2007, 03:44)
---------------------------------------------
Современная песня

Человек приходит к развалинам снова и снова,
он был здесь позавчера и вчера
и появится завтра,
его привлекают развалины.
Он говорит:
Постепенно,
постепенно научишься многим вещам, очень многим,
научишься выбирать из груды битого щебня
свои будильники и обгоревшие корешки альбомов,
привыкнешь
приходить сюда ежедневно,
привыкнешь, что развалины существуют,
с этой мыслью сживешься.

Начинает порою казаться -- так и надо,
начинает порою казаться, что всему научился,
и теперь ты легко говоришь
на улице с незнакомым ребенком
и все объясняешь. Так и надо.
Человек приходит к развалинам снова,
всякий раз, когда снова он хочет любить,
когда снова заводит будильник.

Нам, людям нормальным, и в голову не приходит, как это можно вернуться
домой и найти вместо дома -- развалины. Нет, мы не знаем, как это можно
потерять и ноги, и руки под поездом или трамваем -- все это доходит до нас
-- слава Богу -- в виде горестных слухов, между тем это и есть необходимый
процент несчастий, это -- роза несчастий.
Человек приходит к развалинам снова,
долго тычется палкой среди мокрых обоев и щебня,
нагибается, поднимает и смотрит.

Кто-то строит дома,
кто-то вечно их разрушает, кто-то снова их строит,
изобилие городов наполняет нас всех оптимизмом.
Человек на развалинах поднял и смотрит,
эти люди обычно не плачут.
Даже сидя в гостях у -- слава Богу -- целых знакомых,
неодобрительно смотрят на столбики фотоальбомов.
"В наши дни, -- так они говорят, -- не стоит заводить фотографий".

Можно много построить и столько же можно разрушить
и снова построить.
Ничего нет страшней, чем развалины в сердце,
ничего нет страшнее развалин,
на которые падает дождь и мимо которых
проносятся новые автомобили,
по которым, как призраки, бродят
люди с разбитым сердцем и дети в беретах,
ничего нет страшнее развалин,
которые перестают казаться метафорой
и становятся тем, чем они были когда-то:
домами.

1961

Добавлено (12.07.2007, 00:37)
---------------------------------------------

В горах

1
Голубой саксонский лес.
Снега битого фарфор.
Мир бесцветен, мир белес,
Точно извести раствор.

Ты, в коричневом пальто,
Я, исчадье распродаж.
Ты - никто, и я - никто.
Вместе мы - почти пейзаж.

2
Белых склонов тишь да гладь.
Стук в долине молотка.
Склонность гор к подножью дать
Может кровли городка.

Горный пик, доступный снам,
Фотопленке, свалке туч.
Склонность гор к подножью, к нам,
Суть изнанка ихних круч.

3
На ночь синее плато.
Трепыханье фитиля.
Ты - никто, и я - никто:
Дыма мертвая петля.

В туче прячась, бродит Бог,
Ноготь месяца грызя.
Как пейзажу с места вбок,
Нам с ума сойти нельзя.

4
Голубой саксонский лес.
К взгляду в зеркало и вдаль
Потерявший интерес
Глаза серого хрусталь.

Горный воздух, чье стекло
Вздох неведомо о чем
Разбивает, как ракло,
углекислым кирпичом.

5
Мы с тобой - никто, ничто.
Эти горы - наших фраз
Эхо, выросшее в сто,
Двести, триста тысяч раз.

Снизив речь до хрипоты,
Уподобить не впервой
Наши ребра и хребты
Ихней ломаной кривой.

6
Чем объятие плотней,
Тем пространства сзади - гор,
Склонов, складок, простыней -
Больше, времени в укор.

Но и маятника шаг
Вне пространства завести
Тоже в силах, как большак,
Дальше мяса на кости.

7
Голубой саксонский лес.
Мир зазубрен, ощутив,
Что материи в обрез.
Это - местный лейтмотив.

Дальше - только кислород:
В тело вхожая кутья
Через ноздри, через рот.
Вкус и цвет небытия.

8
Чем мы дышим - то мы есть,
Что мы топчем - в том нам гнить.
Данный вид суть, в нашу честь,
Их отказ соединить.

Это - край земли. Конец
Геологии; предел.
Место точно под венец
В воздух вытолкнутых тел.

9
В этом смысле мы - чета,
В вышних слаженный союз.
Ниже - явно ни черта.
Я взглянуть туда боюсь.

Крепче в локоть мне вцепись,
Побеждая страстью власть
Тяготенья - шанса, ввысь
Заглядевшись, вниз упасть.

10
Голубой саксонский лес.
Мир, следящий зорче птиц
- Гулливер и Геркулес -
За ужимками частиц.

Сумма двух распадов, мы
Можем дать взамен числа
Абажур без бахромы,
Стук по комнате мосла.

11
<Тук-тук-тук> стучит нога
на ходу в сосновый пол.
Горы прячут, как снега,
В цвете собственный глагол.

Чем хорош отвесный склон,
Что, раздевшись догола,
Все же - неодушевлен;
То же самое - скала.

12
В этом мире страшных форм
Наше дело - сторона.
Мы для них - подножный корм,
Многоточье, два зерна.

Чья невзрачность, в свой черед,
Лучше мышцы и костей
Нас удерживает от
Двух взаимных пропастей.

13
Голубой саксонский лес.
Близость зрения к лицу.
Гладь щеки - противовес
Клеток ихнему концу.

Взгляд, прикованный к чертам,
Освещенным и в тени, -
Продолженье клеток там,
Где кончаются они.

14
Не любви, но смысла скул,
дуг надбровных, звука <ах>
добиваются - сквозь гул
крови собственной - в горах.

Против них, что я, что ты,
Оба будучи черны,
Ихним снегом на черты
Наших лиц обречены.

15
Нас других не будет! Ни
Здесь, ни там, где все равны.
Оттого-то наши дни
В этом месте сочтены.

Чем отчетливей в упор
Профиль, пористость, анфас,
Тем естественней отбор
Напрочь времени у нас.

16
Голубой саксонский лес.
Грез базальтовых родня,
Мир без будущего, без
- проще - завтрашнего дня.

Мы с тобой никто, ничто.
Сумма лиц, мое с твоим,
Очерк чей и через сто
Тысяч лет неповторим.

17
Нас других не будет! Ночь,
Струйка дыма над трубой.
Утром нам отсюда прочь,
Вниз, с закушенной губой.

Сумма двух распадов, с двух
Жизней сдача - я и ты.
Миллиарды снежных мух
Не спасут от нищеты.

18
Нам цена - базарный грош!
Козырная двойка треф!
Я умру, и ты умрешь.
В нас течет одна пся крев.

Кто на этот грош, как тать,
Точит зуб из-за угла?
Сон, разжав нас, может дать
Только решку и орла.

19
Голубой саксонский лес.
Наста лунного наждак,
Неподвижности прогресс,
То есть - ходиков тик-так.

Снятой комнаты квадрат.
Покрывало из холста.
Геометрия утрат,
Как безумие проста.

20
То не ангел пролетел,
Прошептавши: <виноват>,
То не бдение двух тел.
То две лампы в тыщу ватт.

Ночью, мира на краю,
Раскаляясь добела -
Жизнь моя на жизнь твою
Насмотреться не могла.

21
Сохрани на черный день,
Каждой свойственный судьбе,
Этих мыслей дребедень
Обо мне и о себе.

Вычесть временное из
Постоянного нельзя,
Как обвалом верх и низ
Перепутать не грозя.

1984

Стоит всю жизнь карабкаться на вершину, что бы разок плюнуть оттуда вниз.